Сирень не зацветет, если не вспомнит, зачем ей цвести
Блин, кажется, скромное семейное поминовение рискует превратиться в давно, казалось бы, оставленный в прошлом ужас застольных посиделок с роднёй. Из Петрозаводска прибывает сколько-то родни, муж двоюродной сестры каким-то образом раздобыл мой номер и телефонирует узнавать, как делишки. Нооооу!
Папа тем временем функционирует с переменным успехом. То всё ок, ходит на работу, в магаз, гулять, то звонит 20 раз за 10 минут с диалогом в стиле:
- А кого мы хороним?
- Ээээ маму.
- Мою?
- Нееет, мою!
- Да? А ну ладно.
Читаю жутенькую книгу "Лазалки", спасибо Катечке Анива. Стиль мне не близок, мир в ней горек и беспорядочен, но, конечно, она сильная. Какие-то моменты сейчас цепляют просто до судорог. Потеря памяти близкого родственника, проёбанная с молодости жизнь, мир, где всё какое-то кривое и заваливается набок. Смерть, безысходность, столкновение с риском и страхом жизни.
Через силу сглотнув, я надеваю тесное, тяжелое Какнивчемнебывало. Оказывается, оно сковывает движения, мешает вдохнуть, растягивает губы в муляже улыбки, заставляет виновато моргать. Стараясь не замечать тесноту и тяжесть, я подпрыгиваю и со всей силы бью кулаком по кнопке дверного звонка. Чтобы это испытание поскорее кончилось. В глубине квартиры слышится нарастающий писк звонка. Лай. Торопливое постукивание тапочек. Дед не распахивает дверь, а недоверчиво выглядывает через щелку. Вообще-то его недавно выписали и велели лежать. Не волноваться, не смотреть фильмы про войну. А лежать и принимать три раза в день новое лекарство: красные капсулы, от которых налаживается сердце, но сдает память. А строгать и размахивать молотком ему строго-настрого запретили. У деда заостренное, посеревшее от усталости лицо. На нем синяя мятая спецовка, осыпанная опилками и стружками. И черные рабочие штаны. Я стою на пороге, стиснутая со всех сторон Какнивчемнебывалом, с непривычки пошатываясь и с трудом дыша. Дед смотрит на меня мутным задумчивым взглядом, обращенным куда-то внутрь, в глубь собственных мыслей. Незнакомо равнодушный, он не впускает меня в квартиру, а, напротив, преградив дорогу, строго спрашивает: «Ты кто? Тебе кого?»
Вот тут я остро вспоминаю, как мама стала нас забывать, и меня скручивает. Как она впервые спросила, кто я. Как она впервые подошла спросить, как мой ребёнок, и я, в ужасе пытаясь понять, что за ребёнок такой, очень хотела верить, что она просто шутит, что сейчас это кончится и она снова всё вспомнит.
Я убиралась тут у папы на кухне и нашла обкусанное мамой мыло, которое она ела, когда уже совсем сдала, но ещё могла ходить. Я держала это мыло со следами зубов - и это было так страшно. Вот оно есть, а мамы уже нет. А когда она его кусала - сколько мамы было в этом существе?
Папа тем временем функционирует с переменным успехом. То всё ок, ходит на работу, в магаз, гулять, то звонит 20 раз за 10 минут с диалогом в стиле:
- А кого мы хороним?
- Ээээ маму.
- Мою?
- Нееет, мою!
- Да? А ну ладно.
Читаю жутенькую книгу "Лазалки", спасибо Катечке Анива. Стиль мне не близок, мир в ней горек и беспорядочен, но, конечно, она сильная. Какие-то моменты сейчас цепляют просто до судорог. Потеря памяти близкого родственника, проёбанная с молодости жизнь, мир, где всё какое-то кривое и заваливается набок. Смерть, безысходность, столкновение с риском и страхом жизни.
Через силу сглотнув, я надеваю тесное, тяжелое Какнивчемнебывало. Оказывается, оно сковывает движения, мешает вдохнуть, растягивает губы в муляже улыбки, заставляет виновато моргать. Стараясь не замечать тесноту и тяжесть, я подпрыгиваю и со всей силы бью кулаком по кнопке дверного звонка. Чтобы это испытание поскорее кончилось. В глубине квартиры слышится нарастающий писк звонка. Лай. Торопливое постукивание тапочек. Дед не распахивает дверь, а недоверчиво выглядывает через щелку. Вообще-то его недавно выписали и велели лежать. Не волноваться, не смотреть фильмы про войну. А лежать и принимать три раза в день новое лекарство: красные капсулы, от которых налаживается сердце, но сдает память. А строгать и размахивать молотком ему строго-настрого запретили. У деда заостренное, посеревшее от усталости лицо. На нем синяя мятая спецовка, осыпанная опилками и стружками. И черные рабочие штаны. Я стою на пороге, стиснутая со всех сторон Какнивчемнебывалом, с непривычки пошатываясь и с трудом дыша. Дед смотрит на меня мутным задумчивым взглядом, обращенным куда-то внутрь, в глубь собственных мыслей. Незнакомо равнодушный, он не впускает меня в квартиру, а, напротив, преградив дорогу, строго спрашивает: «Ты кто? Тебе кого?»
Вот тут я остро вспоминаю, как мама стала нас забывать, и меня скручивает. Как она впервые спросила, кто я. Как она впервые подошла спросить, как мой ребёнок, и я, в ужасе пытаясь понять, что за ребёнок такой, очень хотела верить, что она просто шутит, что сейчас это кончится и она снова всё вспомнит.
Я убиралась тут у папы на кухне и нашла обкусанное мамой мыло, которое она ела, когда уже совсем сдала, но ещё могла ходить. Я держала это мыло со следами зубов - и это было так страшно. Вот оно есть, а мамы уже нет. А когда она его кусала - сколько мамы было в этом существе?
-
-
14.06.2019 в 16:12сколько мамы было в этом существе? я так часто думала про бабушку, что это за человек сейчас передо мной, это кто вообще...
-
-
14.06.2019 в 21:32Просто обнимаю.
-
-
16.06.2019 в 08:16