Сирень не зацветет, если не вспомнит, зачем ей цвести
Я мало читаю книг, но тут вынужденное присутствие в моём доме семи десятков новых бумажных жильцов заставляет поневоле взяться за старое. Читаю я мало, собственно, потому что очень вживаюсь в повествование, страшно переживаю за героев, ныряю в книгу с головой и нахожусь в ней, пока не дочитаю. В последние, кажется, годы я была не готова тратить на это и так скудные моральные силы. Но вот, кажется, я снова могу читать!
Нет, я читала, конечно. Научную литературу, где не надо переживать. Фрая (*краснеет*). Вот цикл книг о Фандорине одолела недавно.
А сейчас заглотила "Тень ветра". Это восхитительно. Я попала в плен к невероятному языку. Самое важное - первая строчка. Потом - первые три страницы. А дальше уже поехало. Это так хорошо, когда всё как в жизни - перемешано страшное со смешным, нежность и ужас, смерть и книги.
Так как я мастер иллюстрировать свою любовь к книге или фильму идиотской цитатой, то вот например:
— Этот век дал миру только трех великих людей: Долорес Ибаррури, Манолете и Хосе Сталина, — провозгласил таксист, явно намереваясь посвятить нас в детальные подробности жизни и деяний блистательного Товарища.
<...>
— Я слышал, он страдает сильным воспалением простаты, с тех пор как проглотил косточку от мушмулы, и теперь ему удается справлять малую нужду, только когда ему поют «Интернационал», — словно невзначай обронил Фермин.
— Все это чистой воды фашистская пропаганда, — заявил таксист еще более ревностно. — Товарищ Сталин здоров как бык, а уж когда он мочится, Волга пересыхает от зависти.
Когда мы вышли из дома, безлюдные улицы все еще тонули в тумане. Мерцающий свет фонарей на бульваре Лас-Рамблас обозначал лишь его контуры, покуда город постепенно пробуждался от сна, утрачивая акварельную размытость. Дойдя до улицы Арко-дель-Театро, мы направились к кварталу Раваль, под аркаду с небесно-голубым сводом. Я следовал за отцом по узкому проходу, скорее напоминавшему шрам, пока отсветы бульвара Лас-Рамблас не остались позади. Окна и карнизы отражали косые утренние лучи, скользившие поверх все еще темных тротуаров. Наконец отец остановился перед резным деревянным порталом, потемневшим от времени и сырости. Перед нами возвышалось строение, напоминавшее развалины заброшенного дворца, где мог бы располагаться музей отзвуков и теней.
– Барселона – колдунья, понимаете, Даниель? Она проникает тебе под кожу и завладевает твоей душой, а ты этого даже не замечаешь.
– Вы сейчас говорите как Росиито, Фермин.
– А вы не смейтесь. Ведь только такие, как она, делают этот чертов мир местом, которое все же стоит посетить.
– Такие, как она? Шлюхи?
– Да нет. Каждый из нас рано или поздно становится шлюхой. Я имею в виду людей с добрым сердцем. И не смотрите на меня так. Стоит мне попасть на свадьбу, и душа у меня превращается в желе.
Нет, я читала, конечно. Научную литературу, где не надо переживать. Фрая (*краснеет*). Вот цикл книг о Фандорине одолела недавно.
А сейчас заглотила "Тень ветра". Это восхитительно. Я попала в плен к невероятному языку. Самое важное - первая строчка. Потом - первые три страницы. А дальше уже поехало. Это так хорошо, когда всё как в жизни - перемешано страшное со смешным, нежность и ужас, смерть и книги.
Так как я мастер иллюстрировать свою любовь к книге или фильму идиотской цитатой, то вот например:
— Этот век дал миру только трех великих людей: Долорес Ибаррури, Манолете и Хосе Сталина, — провозгласил таксист, явно намереваясь посвятить нас в детальные подробности жизни и деяний блистательного Товарища.
<...>
— Я слышал, он страдает сильным воспалением простаты, с тех пор как проглотил косточку от мушмулы, и теперь ему удается справлять малую нужду, только когда ему поют «Интернационал», — словно невзначай обронил Фермин.
— Все это чистой воды фашистская пропаганда, — заявил таксист еще более ревностно. — Товарищ Сталин здоров как бык, а уж когда он мочится, Волга пересыхает от зависти.
Когда мы вышли из дома, безлюдные улицы все еще тонули в тумане. Мерцающий свет фонарей на бульваре Лас-Рамблас обозначал лишь его контуры, покуда город постепенно пробуждался от сна, утрачивая акварельную размытость. Дойдя до улицы Арко-дель-Театро, мы направились к кварталу Раваль, под аркаду с небесно-голубым сводом. Я следовал за отцом по узкому проходу, скорее напоминавшему шрам, пока отсветы бульвара Лас-Рамблас не остались позади. Окна и карнизы отражали косые утренние лучи, скользившие поверх все еще темных тротуаров. Наконец отец остановился перед резным деревянным порталом, потемневшим от времени и сырости. Перед нами возвышалось строение, напоминавшее развалины заброшенного дворца, где мог бы располагаться музей отзвуков и теней.
– Барселона – колдунья, понимаете, Даниель? Она проникает тебе под кожу и завладевает твоей душой, а ты этого даже не замечаешь.
– Вы сейчас говорите как Росиито, Фермин.
– А вы не смейтесь. Ведь только такие, как она, делают этот чертов мир местом, которое все же стоит посетить.
– Такие, как она? Шлюхи?
– Да нет. Каждый из нас рано или поздно становится шлюхой. Я имею в виду людей с добрым сердцем. И не смотрите на меня так. Стоит мне попасть на свадьбу, и душа у меня превращается в желе.
